Игровой никнейм: Mr_lahmach Регион: RU
Игра в прятки
— Эй, браток, а ты слышал, что вчера с одним сержантом из третьего взвода было? — солдат «Рубежа», сидевший на ящике из-под патронов, пододвинул котелок с чипками поближе к старой чугунной батарее, от которой слабо, но верно тянуло сухим теплом. Его напарник, мужчина с уставшим лицом, не отрываясь, чистил картошку длинным ножом, сдирая коричневую кожуру толстыми полосами. В углу заброшенного цеха, служившего им кухней, гудел самодельный теплогенератор.
— Нет, не слышал, — буркнул он, бросая очищенную картофелину в ведро с мутной водой. — И с чего это я, на картошке, должен всё знать?
— Да так, по базе слух прошел, — первый солдат понизил голос, хотя вокруг, кроме них, никого не было. — В общем, тот сержант, который на прошлой неделе один от выброса отсиделся где-то, вчера вечером кукухой поехал. Намеренно. Повесился. Прямо у входа на базу.
Нож в руках картофельного чистильщика замер. Он наконец поднял глаза, в которых отразился тусклый свет лампочки под потолком.
— Ты это… брось. Он же живой вернулся тогда.
— Вернулся-то вернулся, — солдат оглянулся на темные, заваленные хламом углы. — Только вернулся неживой. Весь будто выгоревший, волосы за одну ночь седые стали, а глаза… пустые, стеклянные. И всё что-то шептал, без остановки. Ну, слушай, как всё было, мне тот часовой по секрету рассказал…
Выброс застал сержанта там, где его не должно было быть. Он был в разведке узнать что там делаю наемники и эти чертовы фанатики заветовцы. Ему хватило нескольких секунд, чтобы нырнуть в какой то странный подвал, которого он точно не помнит прежде чем огненная стена с грохотом и шелестом пронеслась над головами, выжигая воздух, оставляя после себя лишь звон в ушах, запах гари и горький привкус озона на языке.
Когда он выбрался на поверхность, мир стал другим. Небо, обычно свинцово-серое, затянулось багровой, движущейся пеленой, сквозь которую с трудом пробивался тусклый, болезненный свет. Воздух стал густым, тягучим, им было тяжело дышать, словно легкие наполнялись не кислородом, а чем-то тяжелым и безжизненным. Его рация, обычно заполненная треском помех и отрывистыми командами, теперь шипела одной лишь пустой, безжизненной статикой. Он был отрезан. Совершенно один.
Первые несколько часов ушли на то, чтобы привести себя в порядок. Он проверил оружие, пересчитал боеприпасы — их оставалось немного, — пытался сориентироваться по карте, но очертания руин казались искаженными, незнакомыми. И именно тогда, в гробовой тишине, он впервые это услышал. Не громко, но отчетливо — сухой, механический стук. Будто кто-то методично, без всякой спешки, стучал костяшками пальцев по голому дереву. Он резко обернулся, поднял автомат, вглядываясь в полумрак разрушенного коридора. Никого. Лишь ветер, гуляющий по пустым глазницам окон, отзывался ему в ответ.
Но следом за звуком пришло и чувство. Острое, животное, знакомое любому, кто слишком долго задерживался в Зоне, — чувство, что за тобой пристально следят. Это был не мутант. Кровососы, псы, снорки даже химеры — все они нападали сразу, с рыком, воплем, с пеной у рта, подчиняясь лишь инстинкту. Это было что-то другое. Нечто, что предпочитало оставаться в тени, выжидать, наблюдать.
Впервые он увидел её уже на закате, когда багровое небо начало уступать место глубокой, неестественно черной ночи. Она стояла в самом конце длинного административного коридора, прислонившись к облупленной стене. Кукла. Старая, советская неваляшка, с облупившейся красной краской и прорисованной беззубой, идиотской ухмылкой. Её медленно, почти гипнотически, качало на сквозняке, который не должен был здесь быть. Тик-так. Тик-так. Звук был тихим, но он отдавался в его висках громче собственного сердца. Не раздумывая, сержант вскинул автомат и выпустил короткую очередь. Неваляшка с дребезгом отлетела в угол, затихла. Но, проходя мимо, наступая на осколки ее пластмассового тела, он почувствовал на себе её взгляд — стеклянный, пустой, невидящий и всевидящий одновременно.
Ночь принесла с собой новых гостей. Из разбитых вентиляционных решеток, из-под опрокинутых станков, из-под груды истлевшей бумаги доносилось настойчивое, противное шуршание множества маленьких, твердых лапок. И смех. Тихий, детский, но абсолютно полый, без единой нотки веселья. Он зажёг тактический фонарь, и мощный луч, пронзая тьму, выхватил из неё её — Многоножку. Существо, казалось, было собранно из частей разных, несовместимых кукол. Четыре тонкие, суставчатые руки, две скрюченные ноги и одна голова и со стеклянными глазами. Она сидела на потолке, неестественно выгнувшись, и смотрела на него. Не готовясь к прыжку. Не атакуя. Просто смотрела. Он выстрелил почти рефлекторно, и тварь, словно испуганный таракан, юркнула в темноту, оставив после себя лишь легкий запах старой пыли и пластмассы.
Спать он не мог. Каждый шорох, каждый скрип, каждый отдаленный звук заставлял его вздрагивать и вцепляться в холодный металл автомата. Они не пытались его убить. В этом и заключался самый жуткий парадокс. Они его изучали. Они проверяли его реакцию, пугали, изводили. Истязали самой страшной пыткой — неизвестностью.
Утром, вернувшись после бессмысленного обхода на свою временную стоянку, он нашёл свою походную кружку. Она стояла аккуратно, ровно посреди стола, составленного из ящиков. Внутри, на дне, лежал один-единственный предмет — синий стеклянный глаз от куклы, тот самый, что он выстрелом выбил у неваляшки.
Именно в этот момент его нервы, закаленные годами в Зоне, не выдержали. Он сорвался с места и бежал. Бежал, не разбирая пути, спотыкаясь о хлам, задыхаясь от паники, которая сжимала его горло тугим кольцом. Он ворвался в первый попавшийся на пути здание, с силой захлопнул тяжелую дверь, подтащил к ней ржавую балку и, окончательно обессиленный, рухнул на холодный бетонный пол.
Тишина. Впервые за все эти долгие, изматывающие часы — полная, абсолютная, почти оглушающая тишина. Он прислонился спиной к ледяной металлической стене, судорожно глотая воздух, пытаясь унять дрожь в руках. Он зажмурился, вжимаясь в холодную поверхность, беззвучно шепча про себя обрывки молитв, армейских уставов, имена товарищей — всё, что приходило в голову, лишь бы не сойти с ума.
«Уйди, уйди, уйди, просто оставь меня в покое…»
И тогда из самой гущи темноты, из центра здания, где царила кромешная тьма, раздался звук. Не голос. Сухой, металлический щелчок, будто сработала мощная защёлка. Затем — ещё один. И противный, скрипящий звук, словно двигались несмазанные суставы.
Сержант медленно, преодолевая всепоглощающий животный ужас, приоткрыл глаза.
Из тьмы выступала фигура. Высокая, неестественно худая, она двигалась вперед резкими, отрывистыми рывками, будто марионетка, которой дергает за нити пьяный кукловод. Её контуры обретали форму по мере приближения.Лицо… На месте лица был современный, брутального вида противогаз, с огромными, выпуклыми стеклянными глазами-линзами, которые слепо отражали тусклый свет его фонаря, валявшегося на полу. Из маски, с каждым шагом вырывался короткий, свистящий выдох.
Монстр — Истязатель — шел к нему. Медленно. Неумолимо. Его дёргающаяся, разрывная походка казалась неправильной, сломанной, но это лишь подчеркивало его чужеродность и неотвратимость.
Сержант попытался вскрикнуть, призвать на помощь, но из его пересохшего горла вырвался лишь хриплый, бессильный стон. Он отчаянно нащупал на полу свой автомат, поднял его, впился пальцем в спусковой крючок. Раздался сухой, безжалостный, унизительный щелчок. Патронник был пуст. Он был абсолютно беззащитен.
Истязатель был уже в двух шагах. Он наклонил свою увенчанную противогазом голову, и его тень, искаженная и без того, накрыла сержанта с головой, поглотив последние проблески света. Свист из противогаза стал громче, превратился в нечто, напоминающее искажённый, лишённый всякой эмоции, безрадостный смех.
Одна из длинных, костлявых, металлических рук монстра медленно поднялась. Сержант инстинктивно зажмурился, ожидая удара, разрыва, конца, который положит предел этому кошмару.
Но вместо этого холодные, твердые пальцы лишь легонько, почти с хищной нежностью, провели по его щеке, смахивая крупинки пыли и застывшие капли пота. Это прикосновение, полное леденящего душу любопытства, было в тысячу раз хуже любого удара. В нём не было злобы, ненависти. Была лишь холодная, всепоглощающая любознательность коллекционера, нашедшего новый, интересный экспонат.
И тогда из противогаза, прямо у него в голове, прозвучал тот самый скрипучий, безжизненный голос, в котором не было ни капли человеческого.
«Не бойся. Мы только начинаем играть».
Вторая рука с нечеловеческой, неоспоримой силой впилась ему в плечо. Тьма вокруг закружилась, сгустилась, поплыла. Последнее, что увидел сержант, прежде чем его сознание поглотила абсолютно чёрная, беззвёздная пелена, — это два огромных, стеклянных, бездушных глаза противогаза, в которых, как в кривых зеркалах, плясали крошечные, искаженные отражения его собственного, застывшего в парализующем ужасе лица. Его дёрнули с нечеловеческой силой, и он бесследно исчез во мраке, который отныне становился его новым, бесконечным и жутким игровым полем.
— И что, его нашли? — не выдержал солдат с ножом, отложив в сторону очередную очищенную картофелину. Его собственные пальцы внезапно показались ему уязвимыми и холодными.
— Нашли, — кивнул рассказчик, его лицо стало серьезным. — Через сутки. Лежал без сознания у самого нашего Барьера, на нейтральной полосе. Живой и, по всем анализам, физически невредимый. Точнее, телом невредимый. А душу… её, видимо, он оставил там, в том здании, чтобы она вечно играла в их жуткие прятки. Привели его на базу, отпоили, и он командиру всё это и выложил. Про неваляшку, про многоножку, про этого… Истязателя в противогазе. Ему, конечно, не поверили. Спишем на контузию и пост-выбросовый стресс, сказали. Отправили отсыпаться и к нашему штабному психологу.
— И? — не унимался солдат, чувствуя, как по спине пробегают мурашки.
— И ничего. Ночью он, видимо, притворился спящим, потом вышел, усыпил дежурного каким-то непонятным химикатом, подобранным в Зоне, дошел до поста и повесился на той самой бечёвке, которой брезент к броне крепят. Говорят, когда его снимали, на лице у него была не маска предсмертной агонии или ужаса, а какая-то… пустая, отрешенная улыбка. Будто он, наконец-то, услышал откуда-то из самой тьмы, что игра наконец окончена и он свободен.
Рассказчик замолчал, сделав глоток остывшего чая. Оба солдата невольно, синхронно посмотрели в огромный темный проем ворот, ведущий за пределы их укрепленной базы, в сторону невидимого, но ощутимого Барьера. Оттуда, как всегда, тянуло ледяным, мертвенным сквозняком, с которым не мог справиться никакой теплогенератор. И в наступившей тишине, если очень внимательно прислушаться, чудился не просто вой ветра, а нечто иное — тихий, прерывистый, скрипучий смех, доносящийся из самого сердца аномалии.
